Название: Рыцари ошибок

Автор: Jean–Paul

Фэндом: RPS

Герои: Роберт Стивенс/Джереми Бретт

Категории: romance, ангст

Рейтинг: NC-17

Содержание: Воспоминания Роберта Стивенса о "юных днях".

Предупреждение: Если вам противна даже мысль о возможности чего-то большего, чем дружба, между Робертом Стивенсом и Джереми Бреттом, не читайте.

Дисклаймер: Это все понарошку, хоть отчасти и основано на реальных событиях. Автор признает, что дает прямые цитаты из книги воспоминаний Роберта Стивенса без кавычек, и иногда безбожно перевирает написанное Стивенсом. В общем, безумное поведение героев на моей совести.

Пролог

Роберт Стивенс заключил договор с известным театральным критиком Майклом Ковни[1] на написание своей книги-автобиографии. Работа началась, когда Стивенс был тяжело болен, и Ковни приезжал к актеру в больницу, чтобы записать воспоминания, которые легли в основу "Knight Errant: Memoirs of a Vagabond Actor"[2]. На втором этапе работы над книгой, когда основное было записано и оставалось только подвергнуть живую речь Роберта литературной шлифовке, Ковни часто похищал Стивенса из дома для престарелых актеров "Дэнвилл Холл", что в городке Нортвуде, в двадцати милях от Лондона, и увозил то в ближайший город, а то и в сам Оксфорд, чтобы насладиться дорогим обедом и продолжить упорядочивать воспоминания.

Официант долил вино в опустевшие бокалы.

- Вот здесь я перенабрал текст про Америку, - Майкл протянул пачку листов.

- Неужели? Убрал все подробности? Так-так, - Стивенс поправил очки, пробежал глазами новый текст. - Ну, хорошо. Если ты не хочешь подробностей…

- Я хочу подробностей, мистер Стивенс. Но не этих.

- Мдя? А каких? Вот что я могу рассказать. Однажды Ларри[3] пригласил нас с Тарни и Люси[4] к себе. Мы отправили детей спать… Что это у тебя за кислая мина?

- Нет-нет. У нас очень много хорошего материала про Оливье, но я бы хотел…

- Про то, как Мэгги Смит гонялась за мной с ружьем своего деда? Тоже интересно. Ты ж вроде про нее книжку написал, да? Итак, однажды моя милая, слава Богу, уже бывшая, женушка решила, что я достал ее своими просьбами сделать что-нибудь эдакое. Ну, ты понимаешь, что тот самый смертельный коктейль из театра и секса, которым я был отравлен в юности, все еще бродил в моей крови. И вот представь, милая маленькая Мэгги, которая, уж извини за откровенность, кой-чего во рту не держала, пока я не появился в ее жизни…

- Боюсь, что этого публика не выдержит.

- Я могу стать вторым Боккаччо, если ты постараешься не допустить оговорок и опечаток в рукописи.

- Да, Роберт.

- Ну так, представляешь, раз она до 28 лет была невинна, как овечка из Шропшира, и это несмотря на то, что за ней был шлейф из бывших любовников и два почти замужества… Ты понимаешь, почему она была несчастна? Потому что в ее жизни не было настоящего мужчины. И я научил ее всему, что было приятно или полезно.

- Поэтому она бегала за вами с ружьем?

- Возможно. Зрелище было уморительное. Голая Мэгги, на голове воронье гнездо, сиськи торчком, ружье в руках, а то ружье было с нее ростом, старое, как и ее дед, скачет за мной по дому, намереваясь если не пристрелить, то хотя бы ударить им как дубиной. А я такой же, заметь, голый. Самым конфузным было мое состояние. Представь, что ты уже готов слиться с женщиной в блаженном любовном экстазе, как вдруг одно неосторожное слово про то, что предыдущая могла и получше, и она превращается в ведьму, и ты с членом наперевес вынужден удирать от ее когтей. Тогда я был уверен, что она меня застрелит и застрелится сама. Наверное, мысль о детях ее остановила. Или просто ей показалось смешным, что я выскочил из двора на проезжую часть. Был, между прочим, ноябрь месяц. Не так уж и жарко. Слякоти по колено. Короче, она захлопнула дверь, а я остался во дворе. Мне пришлось лезть через кухонное окно, и потом я получил отповедь за то, что под окном на стене грязные полоски от моих ног. Ну, конечно, когда я пытался влезть, я изгадил все вокруг, - Стивенс замолчал, гася в пепельнице очередной окурок. - Чем тебе не историйка?

- Эта история явно не для печати. Дама Мэгги не может быть опозорена.

- Да? А я, значит, могу? Хорошо, скажи, чего ты хочешь конкретно.

- Я бы хотел побольше узнать о Джереми Бретте.

- О Джереми? Разве я сказал о нем мало? Насколько я помню, я упоминаю его в каждой главе.

- Да. Но… ходили слухи…

- Слухи? Лучше меня никто не знает слухи. Которые ты имеешь в виду?

- Вы сказали, что были прикрытием для Бретта.

- И что?

- Когда я встречался с ним в последний раз, то немного рассказал о нашей предстоящей совместной работе, и он спросил, что именно вы рассказали.

- Ничего. Я не рассказал почти ничего. Мы довольно взрослые люди, чтобы не скрывать правду.

- Я хотел бы уточнить. Просто, чтобы не допустить двусмысленностей в тексте.

- Майкл, мы знакомы с тобой двадцать лет. Это дает тебе маленькое право задать один правильный вопрос. Сформулируй и задавай. Офицант! Обновите!

Ковни откинулся на спинку стула. Пока официант менял тарелки и приборы и подливал вино, Майкл пытался сформулировать тот самый вопрос, который не давал ему покоя с тех самых пор, когда он впервые услышал…

- Итак, я жду, - Стивенс поднял брови и слегка улыбнулся, не разжимая губ.

- Ваши отношения с Джереми Бреттом когда-либо выходили за рамки дружеских?

- Как я уже сказал тебе, а значит и публике, это были чисто платонические отношения.

- А если не для публики?

- Не для книги?

- Да.

- Если не для книги, - Стивенс взял бокал и сделал небольшой глоток. - Джереми - невероятный человек. Был, есть и… Мы оба стоим на краю жизни… Джереми - как изысканное вино. Дорогое. Нет, бесценное. Зная, какой я гурман, ты понимаешь, почему я часто сравниваю людей с тем или иным блюдом, - Стивенс поднял глаза и сделал то самое, шекспировское, как он называл, лицо, полусерьезное, полунасмешливое. - Да, Майкл, хоть я и никогда не напоминал себе об этом, я попробовал Джереми Бретта на вкус.

Глава 1

Ему не пришлось ничего объяснять, потому что по нему и так все было видно. Ему было всего двадцать один или двадцать два, ненамного моложе меня. Он был великолепным, просто невероятным. Потрясающей красоты мужчина, хоть нос его немножко и длинноват, особенно сейчас, и огромного таланта актер, хотя я смело могу сказать, что я не хуже, хотя после "Веселой вдовы" с Мэри Коста он заставил меня обезуметь от ревности в хорошем смысле этого слова. В Манчестере его взяли на роль Кассио в "Отелло", а меня на роль Яго, и мы подружились. Стали не разлей вода. Потом стали жить вместе. В смысле в одной комнате. В смысле это был большой доходный дом с одним туалетом и ванной на весь этаж; мы и еще с дюжину молодых актеров снимали там комнаты, углы или койки. Внизу был бальный зал "Асториа", где все собирались вечером в субботу, и обычно эти вечера заканчивались попойками, сексом на лестницах и в чуланах, ну и драками. Ни я, ни Джереми ни разу в этих потасовках не участвовали, отсиживались наверху и ржали над драчунами. А секс…

Когда мы познакомились, у меня уже была невеста. Тарни, девушка не только милая, но и очень красивая. Я познакомил ее с Джереми, и они тут же подружились. Все шло прекрасно. Джереми очень чуткий, понимающий человек. Даже тогда, в юности, он был таким. И добрым. Этакий рыцарь в сверкающих доспехах. Правда, тогда сверкали потертости на локтях, но это не делало его менее благородным. Я, простой парень из рабочей семьи, никогда не встречал никого столь утонченного, столь элегантного, столь "Итонского". Я был введен в круг, который был так далек от меня, что поначалу мне было очень трудно. Я не умел вести себя за столом, я не умел вести беседу с родителями, я даже спрашивал можно ли сходить в туалет, как приучил меня отец. Кстати, это качество очень понравилось мистеру Хаггинсу, отцу Джереми, он сказал, что это очень по-военному. Джереми, по его мнению, должен был брать с меня пример. Но какой пример я мог подать?!

Джереми, узнав, что мы с Тарни уже близки, сказал: "Боб, если тебе надо с ней уединиться на ночь, просто скажи заранее, и я побуду у друзей". Я, конечно, этим тут же воспользовался. Много раз я просил Джереми "побыть у друзей", или уступить свою спальню, пока мы с Тарни будем улучшать нашу физическую форму. Конечно, я предлагал то же самое и Джереми, если он заведет подружку. Он смеялся. Ну, я, конечно, прекрасно понимал, что "подружкой", в смысле, девушкой, там не пахнет и не запахнет. Я же тогда не знал, что потом случится не только девушка, но и несколько жен, и даже сын. Кстати, он прекрасный парень, сын Энн. Но тогда Джерри, конечно, не мог привести в нашу комнату парня. Кстати, я ничего не могу сказать о его романах с мужчинами. Это не мое дело. Вообще, впечатление, которое он производил, было двояким. То есть, его манера поведения сразу выдавала в нем гомосексуалиста. Но девушки сходили по нему с ума, и он был к ним благосклонен. Я поначалу думал, что он вообще не знает, что у девушки под юбкой, но потом все встало на свои места, но он сказал, что ему рано жениться. А про парней он не говорил, хотя мне показалось, что с девственностью там давно покончено. Иначе откуда бы у него были деньги?

Ну, так вот, Джереми снимал две комнаты над последней буквой "а" в названии забегаловки. Мы спали в разных комнатах, мне досталась так называемая гостиная. Я очень хорошо помню, когда это началось. Я проснулся чуть позже полудня, когда солнце было высоко-высоко и как раз попадало в наше окно. Я поднял голову и увидел Джереми. Он сидел за столом в одних трусах, подперев ладонью подбородок, перед ним была пачка истерзанных листов, по которым он долбил скороговорки, и смотрел на меня. Я сразу понял, что он давным-давно на меня смотрит. Во всех смыслах этого слова. И тем утром он сидел, уж не знаю, сколько времени, и смотрел, как я сплю. Думаю, его поразило, как набухает мой член. Дело в том, что я сплю на спине. По крайней мере, я просыпаюсь на спине, и всегда простыня будь здоров как топорщится. Даже теперь, когда это кажется нелепым, и я просто похабный слюнявый старик с… как сказала та медсестричка? С глазами бассета? Мда… Но тогда все было замечательно. Та комната, залитая солнцем, и я сплю, развалясь на спине, и показываю фокус полета простыни на ярд выше того места, где ей положено быть, и Джереми смотрит на меня; наверняка, уже не одну неделю, выходя по утрам из спальни, он садится в кресло и наблюдает эту картину. Вот это тот самый момент, когда надо сыграть, что ты ничего не понял, вообще не заметил, и надо прокаркать: "Привет!", накинуть рубашку и пойти в ванную комнату. Он тогда ничего не сказал. В смысле, ничего такого. "Привет! Ну и напились мы вчера!" Вечером мы пили в пабе, потом ели цыпленка с карри, болтали о спектакле. И наше возвращение домой было очень смешным - ну, вы знаете это индийское блюдо виндалу, которое проходит через тебя как доза слабительного - так что это были гонки кто первый займет сортир.

Да, мы пошли завтракать, потом в театр, и все было как обычно. Но все-таки не это было ключевым моментом. Тот самый ключевой момент, когда рождается сплетня, был после премьеры "Отелло", через пару дней после которой нас пригласили на вечеринку.

О нас написали в газете, и мы радовались и тряслись от ужаса, который внушает первый вкус известности. Хозяйка моего пансиона погрозила мне пальцем и сказала, чтобы я не думал, что она скостит мне плату только потому, что меня опозорили в прессе. Статья называлась "Закури, Отелло". На премьере Кассио, которого играл Джереми Бретт, предложил мне, Яго, сигарету, причем это было сделано так обыденно, что тут же вылетело у меня из головы. Я смотрел в другую сторону, когда услышал совершенно нешексипировское предложение Джереми "На сигаретку", и, кажется, я ответил: "Большое спасибо, почему бы нет". Роль Отелло играл валлийский актер Брэндан Барри. Он был настолько выбит из своей роли в тот премьерный вечер, что покинул сцену в потоках слез. Когда он упал в эпилептическом припадке Отелло, Кассио забыл выйти на сцену после моих дьявольских проклятий, и я просто оставил его лежать на сцене и пошел за кулисы искать Джереми. Так что не удивительно, что он потом рыдал и был на грани на протяжении всего спектакля. Джереми оказался в коридоре болтающим с девушками. О чем я?

Он был чудовищно хорошеньким и всегда страдал от этого. В школе, он прославился как "вафелька Итона" из-за того, что пел как Элизабет Шварцкопф, что и служило сигналом для неподходящих мужчин, которые хотели заполучить его. Их было много - толстосумов и "папиков", которые западали на его красоту и скромность. Наши девчонки шли на ту вечеринку, чтобы найти себе какого-нибудь богатея и заполучить деньги и какую-нибудь роль вместе с любовником. Они знали, что делали. Я шел просто так, за компанию с другими молодыми актерами. Джерри тоже пошел. Ночью он отсутствовал и появился прямо в том доме, где было это сборище. Мне он показался веселым и нервным. Если ты спросишь меня сейчас, видел ли я тогда приступы его нынешнего психического недуга, я отвечу, что как я не видел его психоза, так и он не видел моего. Мы были слишком молоды, чтобы знать, что это такое. И тогда он нервничал и болтал за столом о пустяках, но я видел, что он чувствует себя здесь паршиво. Рядом с ним сидели какие-то мерзкие типы лет под шестьдесят или за шестьдесят, в дорогущих костюмах, с золотыми запонками и запах денег от них исходил удушающий. Когда один из них что-то шепнул на ухо Джерри, он посмотрел на меня, кажется, я сидел через трех человек напротив и взглянул-то на него случайно вовремя, он улыбнулся так, как он умеет, вот этими точками в уголках губ, несчастно и просящее, и я подмигнул ему. Он громко засмеялся. Я улыбнулся во все свои кривые зубы. Тот тип, что шептал ему гадости, обернулся на меня. Я скорчил мрачную рожу. А потом я сделал вот что: я нахмурился, бросил салфетку на стол, встал и громко сказал: "Хаггинс, пойдем-ка прогуляемся". Он нахмурился, извинился перед теми толстопузами и пошел за мной. Мы дошли до ванной, заперлись там и заржали, как ненормальные.

- Т-т-теперь эти "папики" будут считать, что я с т-тобой, - заикаясь сказал Джерри.

- Нет, теперь эти жирдяи будут считать, что Я с тобой. Я считаю, что это правильно.

- Правильно? - Джерри больше не улыбался. У него глаза стали опять какие-то испуганные.

- Я думаю, эти козлы тебе не нужны.

- Думаю, да. Они хотят трахнуть меня. Больше ничего.

- Я буду твоим защитником. Кивай на меня, если что.

- Ты настоящий друг, Бобби, - он взял меня за плечи. Я уже сто раз говорил, что он был невероятно красив. Там еще было большое старое зеркало, викторианское или эдвардианское, в такой большой раме. Я глянул - смешно. Вот он - Бобби Стивенс - такой длинный, тощий, лохматый, в общем, страшный парень, нос как груша, глаза, как у поросенка, в костюме с распродажи, и Джерри - прекрасный, изящный, с идеальной прической, в дорогих ботинках, в своем знаменитом пиджаке. Как он мог в меня влюбиться? А он вдруг спросил. - Ты не хочешь переехать ко мне? У меня ведь пустует комната.

Мы появились за столом, продолжая разыгрывать парочку после ссоры. Джерри успокоился, его больше не трогали, со мной вообще не разговаривали. Ну и тем лучше. Ах, да, там, в ванной, мы не целовались. Я просто обнял его, он обнял меня. Он ждал, что я захочу что-то сделать, может быть, ради эксперимента. Я ждал, что он осмелеет и сам начнет, чтобы еще раз напомнить ему, что мы просто друзья. Но это же был Джереми Хаггинс! Он только растрепал мне пальцами волосы на макушке и вздохнул. А вы знаете, как он вздыхает - глубоко, долго, но легко. И вы знаете, как блестят его глаза, а тогда они были совсем зелеными. Так что в тот раз ничего не было. На следующий день я поселился в его гостиной. Наши комнаты меняли свой цвет летом. Они были темно-синими с сырым душным воздухом зимой и светло-голубыми летом, когда стены высыхали. Я только наполнил этим вином свой бокал.

Глава 2

Италия, римские каникулы. Июль, жара, и денег ни гроша. Тарни рыскает по городу в поисках нарядов для себя, подруг и родственниц. На деньги Джереми, конечно. Он дал нам на карманные расходы и в его понимании это мелочь. Для нас же с Тарни… Она одела всю семью на эти, по его мнению, гроши. Она была идеальной хозяйкой и из ничего могла сделать нечто. А мы с Джерри путешествуем. Взяв пять бутылок, два стакана, миланской колбасы, сели в старый драндулет и покатили. Кстати, именно миланская довела мою печень. Ну не важно. Мы поехали в одно милое местечко, где был прекрасный вид. Римляне знали толк в пейзажах. Джереми читал стихи, лежа на гостиничном покрывале, которое мы украли на время поездки. Йейтса, Киплинга, Байрона, все подряд. Я ничего не читал. Я упражнялся в звукоподражаниях, ведь мой говор тогда был ужасен. Джерри смеялся. Он все еще пах Итоном. У него был голос, как у ангела. Я сказал ему: "Спой мне". - Он ответил: "Что?" И спел мне веселую песню елизаветинских времен. Он разбирается в этом - в нежности и любви. Он сказал, что если бы я не спасал его тогда в Манчестере, когда приходил на его спектакли и внушал ему уверенность, что все хорошо, то сейчас он был бы совсем не здесь.

- Я так счастлив, что ты приехал.

- Я рад.

- Это было ужасно - неделя за неделей только работа. И никого знакомых.

- Ты так ни с кем и не познакомился? - Понятно о чем речь?

- Нет, - он опустил глаза.- Разве я могу?

- Мне казалось, что тут с этим нет проблем. - И мы допили эту бутылку.

- Ты заставил меня плакать, ты знаешь? - Джерри смотрел в небо.

- Прости. Я не знал, как тебе тяжело. - Что я мог сказать?

- Твое письмо… Я думал, ты…

Мне стало нехорошо. Тогда, когда он подписал контракт на "Войну и мир", мы были счастливы. Полгода работы в Италии - великолепно. Я нашел подходящее прощание в одной книге и переписал его. В письме не было ничего такого, что могло бы быть истолковано превратно. Я сунул это письмо в карман его брюк и сказал: "Сядешь в самолет и прочитаешь. Не раньше". И он плакал, читая его, пролетая над Каналом. Черт меня подери!

Из Рима он написал, что скучает. А потом позвонил. Он сказал: "Если ты не приедешь, я сойду с ума". Я сказал, что у нас осталось двадцать фунтов до конца месяца, он обещал все оплатить. Тарни не гордая, я тоже, и мы согласились. За три недели в Италии я начал привыкать к языку и даже выучил несколько фраз. Джереми привел меня на съемочную площадку, толкнул к режиссеру и я получил роль, то есть, меня тут же отправили одеваться и пудриться. Конечно, я получил какие-то гроши наличными и никакого упоминания в титрах, но, черт возьми, это была моя первая роль в кино. Причем у меня даже была реплика. Я обращался к отцу Наташи Ростовой и говорил: "Граф, сделайте одолжение. Нельзя ли приютиться на вашей подводе и этому бедняге?". Мы уложились в два дубля. Одри Хепберн, которая потом возьмет Джереми на роль поющего красавчика в "Моей прекрасной леди", была тогда молоденькой и страшненькой. Она сидела на стуле в длинном темном платье, замотанная в большой платок, и терпеливо ждала своего входа в кадр. Я поклонился ей. Собственно, это все, что я помню про съемки. Я поблагодарил Джереми за предоставленную возможность, и он был счастлив за меня. Это-то мы и поехали отметить.

- Я не хотел тебя ранить, - сказал я ему. - Ты же мой лучший друг.

- Я знаю, - он кивал и поджимал губы. - Ты никогда не будешь ничем большим, чем друг.

- А ты бы хотел?

- Меня спрашивали… - он посмотрел мне в глаза и я не смог отвести взгляд. Вот тогда я впервые понял, что значит "тонуть в глазах". Это значит, что у тебя отключаются все чувства, и ты словно падаешь вперед; тебя затягивает, как Алису в тоннель, и ты летишь, летишь, летишь. Вокруг шелестит выжженная трава, вдалеке шумит город, ты пролетаешь мимо банок с апельсиновым джемом, а приземление всегда довольно жесткое. - Спим ли мы вместе.

- И?

- Я сказал, что да.

Я лег на спину, подложил под голову руки. Белесое небо уже синело; от местного вина тяжелеют ноги, а я, оказывается, сплю с Джереми Хаггинсом. Там, над танцевальным залом "Асториа" мы вместе ели, вместе отдыхали и даже вместе мылись. У нашего соседа Альберта, который жил над первой "а" в вывеске, были две кошки. Так вот эти кошки ходили вместе с Альбертом в душ. Он мылся, а они там писали, какали. Потом он за ними все вымывал, прыскал какими-то приятными духами, чтобы убить запах. После него туда отправлялись мы. Помещение было нагретое, вкусно пахнущее. Джереми тер мне спину, насвистывая, а я мыл ему голову, читая за Отелло. Это было здорово. У него была очень белая кожа, тонкая, как у ребенка, и отличные мускулы. Чистые и душистые мы шли на кухню готовить еду. Неудивительно, что все гости Альберта, которые были и нашими знакомыми, считали нас парочкой. Мне завидовали.

- Ты злишься? - он тронул меня за локоть.

- Разве на тебя можно злиться? Нет, конечно. Надеюсь, Тарни не слишком расстроится, узнав об этом от кого-нибудь из наших добрейших коллег, - я улыбнулся. Он ведь настоящий мечтатель, ну и что, что выдает вымысел за правду, я ведь всегда смеялся над такими слухами. Пару десятилетий спустя, когда Мэгги вышвырнула меня из дома, и я вынужден был несколько лет прожить у друзей, у Даунса и Харрингтона, Джереми настойчиво приглашал пожить у него. Где бы он не жил, у него всегда была комната для меня. Но я никогда не пользовался его гостеприимством надолго. Я ненавижу бридж, а его друзья собирались у него и мучили друг друга целыми вечерами. И еще я не хотел, чтобы те слухи, которые раньше ходили из уст в уста, появились в прессе. Став известным актером, я слишком часто появлялся на обложках разных журналов, этому способствовала и популярность Маргарет. Помню, однажды Джереми привел с собой в ресторан Ванессу Рэдгрейв. Они вместе играли, и в тот день она вдрызг разругалась с режиссером и вечером рыдала, как крокодил. Чтобы утешить ее, я обнял и поцеловал ее. После ужина Джереми подвез нас до ее дома. Он думал, что мы ее высадим и поедем к нему. Я вышел вместе с Ванессой и закончил день в ее постели. На следующее утро в газетах было написано, что у меня с Ванессой роман. Я позвонил Джереми и спросил: "Давно ты стал журналистом?" Он удивился, так как еще не читал газет, и все отрицал. Он сказал, что это мое личное решение, что меня никто за член не тянул. Я хмыкнул и тут же вспомнил, что в том ресторане был какой-то тип, и попросил Джерри тоже припомнить. Мы вместе определили, что это был ведущий колонки сплетен из "Дейли Мейл". Я думаю, Джерри был обижен, что я жил в доме Даунса и Харрингтона, двух педиков, кстати, и они идеальная пара, но не хочу жить у него, несмотря на то, что он тоже живет с мужчиной. В общем, трудный был разговор.

Но тогда, в Риме, Джереми сказал: "Прости. Я такой дурак". Я протянул руку, схватил Джерри за плечо, потянул к себе. Его ухо прекрасно вписалось вот сюда, между шеей и ключицей. Я поцеловал его вот сюда, в изгиб лба, между бровей, там, где начинается его причудливо изогнутый нос. И он обнял меня, прижался, слушая мое сердце, и больше ничего лишнего.

Мои друзья, которые посмотрели "Частную жизнь Шерлока Холмса" скептично спрашивали, легко ли мне далась эта роль. Это был провал.

Мы разошлись с Мэгги, я снял дом, у меня не было ни домработницы, ни кухарки, ни любовницы, я работал на Билли Уайлдера, гения и тирана, у нас были изнуряющие репетиции, Билли и его напарник требовали, чтобы каждая согласная звучала так, а не иначе, чтобы каждый предмет стоял на столе именно там, где Билли ткнул пальцем, чтобы полы моего пиджака поднимались ровно на столько, чтобы было видно, что я худ, как карандаш. Я сидел на жесточайшей диете, что так же отразилось на моей психике. Через несколько месяцев такой работы я пошел к врачу. Он выписал мне то же снотворное, что и Мэгги. Придя домой, я сел перед телевизором с бутылкой виски и сам не заметил, как проглотил все таблетки, одну за одной. Утром за мной приехал шофер, я не открыл дверь, он вызвал подмогу, и я оказался в госпитале с клизмой в жопе и пластиковой трубкой во рту. Когда у меня спросили домашний адрес, я назвал адрес Тарни. Бедная моя Тарни! Меня нашли вовремя. Настолько вовремя, что еще час, и я оставил бы детей сиротами. После этого Уайлдер обещал уменьшить ритм работы, и я вернулся, как только смог, но, увы! это был обман. Как только я пришел, Уайлдер тут же заявил, что я растолстел, что я бормочу, а не говорю, что любовную сцену между мной и Уотсоном надо играть серьезно, а не комиковать. До съемок я надеялся, что этот фильм сделает для меня то, что сделал "Лоуренс Аравийский" для Питера О'Тула, но с первого же дня я понял, что все совсем не так. Доктор Уотсон описывает всех приходящих на Бейкер-стрит. Но не существует никакого описания самого Холмса, мы ничего не знаем, кроме того, что он очень высокий, играет на скрипке, ужасно относится к женщинам, живет один, принимает кокаин, описывает себя как думающую машину, и что у него есть брат по имени Майкрофт, который намного умнее его и работает на министерство иностранных дел. Он загадка. Совершенно аморфное существо. Режиссер сказал, что всю комедию он сотворит на монтажном столе и чтобы мы играли, как играем Шекспира. Впечатление, что между Холмсом и Уотсоном существуют какие-либо любовные отношения как раз и есть результат этого указания. Я думаю, что мой Холмс не доверял женщинам, потому что каждый раз, когда он встречал кого-то подходящего, они обманывали его ожидания или его самого. На полу монтажной остались многие километры сцен, где я был молодым Холмсом, влюбленным в проститутку, ослепленным настолько, что не знал о ее профессии; я был Холмсом средних лет, который смеялся над другом, и я ни в коем случае не играл гомосексуалиста. Кстати, мне вспомнился один эпизод с Ларри. Джон Осборн написал лет за пять до этого великолепную пьесу "Мой патриот", и признался, что когда писал, то думал, что главную роль сыграю я. Но жизнь сложилась иначе, и я и Ларри пошли посмотреть постановку этой пьесы с Максом Шеллом в роли Редла, полковника, чья сексуальная жизнь стала поводом для шантажа и прочих грязных вещей. Это действительно великая роль, и Ларри сказал, что только два актера могли бы справиться с ней: "Ты или я". В конце первого акта Редла застают в постели с молодым человеком, который сбегает, и Редла жестоко избивают. Реплика, под которую опускался занавес, звучала как "Зачем я ждал… так долго?" Это было признание его гомосексуальности. Макс Шелл едва шептал эту реплику. Я пошел за кулисы после спектакля и сказал Максу, который на самом деле прекрасный актер, что на этой строчке ему надо было снести крышу с театра. Как, естественно, сделал бы я. А Ларри, без вопросов, снес бы не только крышу, но заодно и чердак и стропила. Но та сцена, где я признавался Уотсону в любви, тоже осталась только в рабочих материалах. Но, даже произнося "Я люблю вас, Уотсон", я не имел в виду ничего такого, потому что был тогда погружен в свои мысли и подчинялся Уайлдеру, как дрессированная собачонка. Я признаю, что обманывался во впечатлении о своей игре. Слава Богу, сейчас фильм можно видеть со всеми сохранившимися материалами, не вошедшими в ту версию, которая так трещала, проваливаясь в кинотеатрах мира, и можно убедиться, что самый большой в то время бюджет кинокартины в десять миллионов долларов был потрачен не зря. Жаль, что фильм не окупился. Если бы тогда вышла полная версия, мы были бы настоящими богами, каким стал Джереми Бретт после своего Холмса. Он часто звонил мне, когда только начал играть в этом проекте и спрашивал совета. Я честно отвечал, что ничего не знаю о Холмсе, что он должен искать свой путь в этой роли, что он и сделал. Не режиссер был его кошмаром, а он был кошмаром для режиссера. Он стал отчасти Билли Уайлдером: требовал изменить сценарий, костюм, декорации, и они, проспорив не день и не два, в конце концов, соглашались. Я посмотрел несколько серий и, что греха таить, позавидовал Джереми. Он лучше Холмс, чем был я. Он лучше разобрался в образе и не отходил от написанного доктором Уотсоном. Хотя… Даже мне забрались мысли об отношениях между Холмсом и Уотсоном после того, как Джереми глянул вот так в камеру и улыбнулся. Вот теми самыми складочками. А его партнер засуетился и стал смотреть в пол, как мы делали с Колином Блейкли в любовной сцене "Частной жизни".

Солнце садилось, а мы лежали тогда долго-долго, его уши слушали мое сердце. А потом я сказал, что скоро женюсь на Тарни. И Джерри прижался ко мне еще сильнее и ничего не сказал. И я тоже услышал, как бьется его сердце - часто-часто. Но в тот раз я только пригубил бокал.

Глава 3

Чарли Фейнс подошел к Тарни через некоторое время после нашей свадьбы и спросил на правах старого друга как у нее со мной дела. Она удивилась, ответила, что все отлично и вечером спросила меня, с чего это Чарли беспокоится. Я сказал, что не очень понимаю, о чем, собственно, речь. Дело в том, что мы с Тарни встречались уже довольно долго прежде, чем я признался, что был женат и что у меня есть сын. Я рассказал это ей и Джереми. Больше никто не знал. Собственно, я вынужден был рассказать, потому что надо было объяснять, почему у меня так мало денег. Я не видел свою первую жену с того дня, когда мы расстались, но с ее братом я иногда встречался, он приводил маленького Майкла. Потом, много лет спустя, я допустил чудовищную ошибку, рассказав Мэг о своих романах с другими женщинами. Мэг как раз сидела на таблетках и снотворном, была ужасна и не пережила этого. Мой врач сказал, что я идиот, что женщины хрупкие существа, они только воображают, что у них есть силы, что надо щадить их и держать рот зашитым. Ему легко говорить, за ним же не гонялся по городу сумасшедший дантист с пистолетом, чтобы пристрелить меня за роман с его девушкой. Дантист обещал сам рассказать все Мэгги, и я попался. В общем, и болтовня приводит к катастрофе, и молчание тоже грех. Тарни тогда кивнула, улыбнулась и сказала: "Ты же все равно со мной". На том и порешили. А вот теперь, когда мы жили у нее, и у нас была семья, мне совсем не надо было, чтобы она знала о моих грешках или воображала себе то, чего нет. Поэтому я сказал, что все отлично, что у нее нет повода для ревности. Она засмеялась, подняла половник на манер микрофона, и, поднеся его ко мне, спросила, как журналистка: "Мистер Стивенс, неужели вы больше не спите с Джереми Бреттом?" Я засмеялся: "Милая моя женушка, неужели ты считаешь, что я могу спать с мужчиной?" Она бросила половник в раковину, вытерла о фартук руки и села рядом со мной за стол. Она обняла меня и, накручивая на палец мои отросшие пейсы, зашептала: "С мужчиной - нет. Но с Джереми - да". Я попросил ее объяснить. Оказалось, что она давно знает, что мы не просто друзья, что она так сильно в меня влюбилась, что готова терпеть все мои увлечения, раз они доставляют мне радость, а она хочет всегда видеть меня счастливым. И что она очень любит Джереми.

Я был потрясен. Нет, я был сильно растерян, я не знал, что делать. Раньше это была шутка, дружеское участие, поддержка, но теперь, когда у меня есть обязанности и долг, пора было разобраться и с этим. Если всякий будет подходить и спрашивать, каково это делить мужа пополам с мужчиной, то долго мы не протянем. Сама мысль о том, чтобы прыгнуть в постель с каким-нибудь морячком с волосатой задницей, не говоря уже о Джереми Бретте, приводила меня в ужас.

Я хорошенько взбодрил ее той ночью. Наверное, я никогда так ее не любил, как в ту ночь. А на следующий день я позвонил своему другу. Мы договорились встретиться и выпить, закусить, поговорить. И мы встретились только через пару недель, когда суть проблемы уже исчезла в театральной суете. Мы сидели в каком-то кабачке, потом поехали в ресторан, потом гуляли. Он тогда уже был в "Олд Вик", через две недели они должны были отправиться на Бродвей. Я по-хорошему ему завидовал. Он обещал дать мне текст той пьесы, которую ему предложили. Так мы оказались в его новой квартире. Не чета нашей старой - все новенькое, модное. Помнишь, тогда только появились эти газовые плиты с такими коричневыми ручками. Меня она тогда удивила.

Мы читали пьесу. Я очень жалею, что мы мало вместе играли, "Гедда Габлер" не в счет. Он ловил все подачи, как теннисист первого класса. Мы сидели на диване по-турецки, завязав ноги в узел, сейчас-то я так не сяду, это точно. И мы пили красное вино. Я читал главную роль, он читал все остальное. Это было прекрасно. Я говорил, что он пел, как ангел. Почему он не стал певцом? Тем, конечно, лучше для театра, но все равно жаль. Мы дошли до середины. Открыли еще бутылку. Постепенно дошли и до развязки. И вот тут я могу слегка путать последовательность, но, как мне сейчас кажется, я открыл последнюю бутылку, мы закончили читку, я поздравил его с удачным выступлением передо мной, он смеялся и раскланивался, а потом я все испортил. Я допил остатки прямо из горлышка и спросил: "Ты все еще любишь меня?"

Тогда я не был алкоголиком. Я спился гораздо позже, когда наш брак с Мэгги пошел под откос. Мы пытались сойтись после первого разрыва, и нам удалось еще какое-то время пожить вместе, но после истории с секретаршей, гримершей и парой актрис, с Антонией Фрейзер и Ванессой Редгрейв, Мэг подала на развод и тут водка стала моей настоящей подругой. Крис Даунс и Джереми Бретт - вот два друга, которые остались у меня с тех лет. Мэг меня выгнала, и я две ночи провел в отеле. Джереми забрал меня к себе. Перед этим мы решили, что мне надо пройти курс лечения от алкоголизма и поговорить с психиатром, чтобы решить проблемы с Маргарет. Он работал, поэтому просто запер меня в квартире и уехал в театр. В результате, я прочесал всю квартиру и нашел большую, чудесную, кристально прозрачную непочатую бутылку водки. Когда Джереми приехал, оставалось на донышке. Он был взбешен. Я всегда бы сильнее его, но тут он быстренько завалил меня на кровать и хорошенько избил. Милый мой Джереми! Когда он остыл, то проплакал до утра, а я просто допивал бутылку. Утром он повез меня в больницу, но меня не приняли. Я орал, бесился и вообще вел себя очень некрасиво и Джереми упросил врачей что-нибудь сделать со мной, потому что я то висел на нем, как тряпка, то старался ударить его как можно больнее. Они вкололи мне какую-то гадость, Джерри погрузил меня в машину и вернул туда на следующий день. Меня приняли. Но еще через день я сбежал. Был вечер, Джереми играл в пьесе Мортимера и я рванул в театр. Я был накачан лекарствами, меня мутило, я был в жутком состоянии. Когда опустился занавес и Джереми вернулся в гримерку, и нашел там меня, он был в ужасе. Он ничего не сказал, смыл грим, переоделся и мы пошли на улицу. Я был рад, что не умею водить машину, и никогда не умел. Если бы умел, то гонял бы пьяный по всей Британии, и сбивал бы мирных прохожих. Джереми сел за руль, и спросил, куда меня везти - в больницу или на кладбище. Я сказал, что хочу к нему. Он недоверчиво сощурился, но мы поехали.

Помню, как в Малибу мы с Мэгги гостили у Ноэля Коварда. Он был редкостный человек - оригинальный и своенравный. Я любил приезжать к нему. Мы купались в его огромном бассейне - женщины должны были быть в купальниках, а мужчины голышом, пили шампанское, и в три часа дня он говорил: "Дети мои, отъебитесь", и мы расползались по своим углам до шести, когда он заканчивал работу, и веселье продолжалось. Однажды он рассказал историю о том, как спросил одного довольно известного писателя на каком-то званом обеде: "Эй, Фрэнк, а это правда, что ты даешь в жопу?" Фрэнк был человеком пуританских взглядов, но под шокированным вниманием всех присутствующих гордо вскинул голову и ответил: "По-правде говоря, да". Ноэль рассмеялся и сказал: "А я не даю: моя слишком узкая". И потом, как парадокс Господа, Ноэль страдал от жуткой анальной инфекции, и врач объяснял это тем, что год за годом Ноэль носил узкие ботинки, и что когда носишь такую обувь, твой анус находится в постоянном тонусе и, конечно, от этого возможна какая-то болезнь, так что Ноэль бы прикован к постели и иронизировал, что мог бы сорок лет назад пустить чей-нибудь здоровущий хрен в свою задницу, и сейчас результат был бы тем же. И когда Джереми привез меня, обдолбанного лекарствами, к себе, то отправил в ванную, чтобы я смыл с себя эту больничную пыль, а я спросил его на манер Коварда, не хочет ли он пойти со мной. Он пошел. Я разделся, он наблюдал, я налил в ванну воды, и мы сели в нее вместе. Я спросил, где его любовник. Он ответил, что тот ушел. Я захохотал и спросил, не из-за меня ли это. Джереми бросил в меня мочалкой. И тут я осмелел, пьяная рожа, и выдал: "Джереми, а ты даешь в жопу?" Он поднял вот так вот брови и опять засмеялся: "Тебе дам". - "Жаль, что я не возьму", - ответил я и вылез из ванны и пошел спать в ту комнату, которая была отведена мне. На следующий день я вернулся в клинику, где мне очень помогли, но не надолго, через некоторое время я лег в другую, и на этот раз провел там почти три месяца.

А тогда на окраине Лондона Джереми отвел глаза, прижал к груди колени и долго молчал. Я сел рядом.

- Понимаешь, к Тарни начали подходить всякие козлы, стали задавать тупые вопросы, и она мне сказала, что считает, что мы с тобой…

- Л-любовники? - Джерри спрятал нос в ладони.

- У тебя есть кто-нибудь?

- Нет.

- Жалко.

- Ты же знаешь, что на один раз я всегда найду. Только мне не надо.

- Это твой ответ на мой вопрос?

- Какой? - он даже тогда пытался улыбаться. И уже тогда были остренькие складочки вот здесь, у губ.

- Ты слышал.

- А ты повтори.

- А у тебя плохо с памятью?

- Нет, просто ты трусишь.

- Я не трушу, - я опять сел по-турецки и привалился к его плечу головой. - Я просто не знаю, что с тобой делать.

- Тебе надо написать текст и проставить ремарки?

- В этом деле вряд ли поможет хороший сценарий.

- Ну не знаю, - он фыркнул, как кот. Я поднял голову, чтобы посмотреть на него. Все было как раз, как в хорошем сценарии. Он просто чуть-чуть склонил шею.

Когда спустя несколько лет я целовался с Лоуренсом Оливье, то боялся, как бы чего не вышло. На сцене этого страха не было, там все длилось секунды, сопровождалось громом аплодисментов и грохотом смеха зрителей. Но вот на репетициях было совсем другое дело. Ларри придумал этот ход во время премьеры, поэтому такого не было в предпремьерной чехарде, и мы начали делать это позднее. Поначалу мой герой и герой Ларри просто обнимались и целовали друг друга в щеки. На премьере Ларри обнял меня и поцеловал прямо в губы. Когда наши губы соединились, он прошептал "Не шевелись, только не шевелись", в этот момент он поднял назад ногу, и это было сильно: зрители хохотали! Ларри был гением. Он как никто чувствовал публику, которой на репетициях почти не было. В то время я то делил с ним гримерку, то нет, все это зависело от спектакля. Я говорил, что никогда не видел в Ларри ничего гомосексуального, даже наоборот. Уверен, что слухи о моих женщинах, тем более, что роман с Мэгги зарождался у него на глазах, создали обо мне верное впечатление как о джентльмене для женщин. Но его манера поведения была очень специфической. Сейчас, когда я достаточно умудрен жизненными неудачами, я понимаю, что его могли бы привлекать сильные и веселые люди. Я иногда был таким. Возможно поэтому, когда его губы прикасались к моим на репетициях, они отстранялись не на счет "раз-два-три-четыре-пять", а на " раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь" и так далее до десяти, и только тут он поднимал ногу. Но он никогда не делал ничего предосудительного. Он не был Джереми Бреттом, который в ту ночь, в своей новой квартире, достойной начинающего успешного актера, прикоснулся своими губами к моим, и, как говорят писатели, "вовлек в поцелуй", и я целовал его, зная, что наша юность кончается именно здесь и сейчас.

Когда меня выписали из той первой клиники, конечно Джереми забрал меня к себе. Я говорил, что никогда подолгу не жил у него, но я ошибаюсь. Я вернулся к Мэгги, а потом все опять пошло наперекосяк, я как раз завел интрижку сразу с тремя теми женщинами, и Мэг выгнала меня. Я поехал к Джереми в Ноттинг Хилл и прожил там полгода. А потом снял квартиру в подвале. Жить в подвальной квартире очень тяжело, а еще тяжелее жить одному. И я как раз напросился к Даунсу и Харрингтону. Почему я не остался с Джереми? Про нас опять стали говорить. Когда он женился на Энн, а я уговаривал его этого не делать, что он слушал-слушал, а потом отрезал: "Ты не мой любовник, ты не можешь мне мешать. И не должен", - я решил, что все наладится, и после его свадьбы слухи прекратились. Все решили, что мы наигрались. Теперь мы просто дружили. А потом как Тарни любила Джереми, так Маргарет вознавидела его. Сначала она шипела при его появлении, потом стала орать, когда он уходил. Ее бесил сам факт его существования, она раздражалась, когда мы пили вместе, когда он приходил к нам домой, когда мы все трое играли в одном спектакле, она называла его "сладеньким пидрилкой", а когда наш развод уже был решенным делом, наконец-то спросила, каково это - трахать его. Я невежливо попросил ее заткнуться. Она удивилась моей горячности: "Ты никого из своих шлюх не защищал. Вот она мужская дружба. Я теперь знаю, чем она пахнет". - "Чем?" - "Дерьмом из задницы Бретта". Она всегда была острой на язык, но зависимость от таблеток сделала ее чудовищной. Это теперь она даже аспирин не принимает. Но тогда ни она, ни я не знали, что во всем виноваты таблетки. Если бы у нас был хороший врач, мы были бы счастливы вместе намного дольше. Но тогда весь мир сидел на антидепрессантах, и никто не кричал, что этого нельзя делать. Всем нравилось быть счастливыми. Она считала, что то, что я уже полгода живу в Ноттинг Хилле, может означать только одно - любовную связь, а то, что я меньше пью - хорошее влияние члена Джереми. И тогда я решил, что было бы благоразумно покинуть Джереми, пока ее мнение не озвучили газеты, и хоть он и был огорчен, но у него были мимолетные романы с женщинами и мужчинами, потом он встретил Джоан, и мне казалось, что я мешаю ему, поэтому я переехал к Крису и Инви. И ведь все это время мы держали большой интервал между нами. После того, как давным-давно, в дни нашей юности, он поцеловал меня в губы и я ответил.

Он сам разделся, ведь я, честно, не знал, что делать. Когда мы виделись в последний раз, еще до моей операции, я запретил себе думать о том, как мы стареем от наших болезней. Но Джерри хотя бы не диабетик. Он был худее моей клюки, а сейчас мы почти что в одной весовой категории. Мы не пошли на кровать, остались на диване, среди разлетевшихся отпечатанных на машинке листов, бутылок, стаканов, брюк, рубашек, носков. Я мог бы назвать это полным фиаско. Мы никогда не говорили с Джерри о том случае. Он получил, что хотел, я дал, что мог. Скромный мальчик был развратней пана, а знаменитый бабник был зажат, как монашка. Я постарался об этом забыть, он сделал все, чтобы запомнить. За всю жизнь у меня были такие проблемы лишь несколько раз, когда я почти умирал от количества виски, прогонявшемся через мою покойную печень. Знаешь ведь, виски не поднимает член. Его поднимает красное вино. Поэтому уже двадцать лет я пью красное. А тогда, хоть мы и выпили столько вина, оно лишь слегка помогло мне. Я после того вечера стал безумным, как я сейчас понимаю. Я искал и не находил замены. Каждая из моих женщин всего лишь замена тому минету, который мне сделал Джерри. Я могу назвать это фиаско, потому что даже сейчас после хорошего минета, я могу отдохнуть и доставить удовольствие своей жене. Но тогда я не смог. После его губ, на которые я смотрел, когда они держали меня, после его закрытых глаз, которые он не хотел открывать, боясь, что волшебство сна закончится, после его дрожащих пальцев, помогавших губам… Заметь, я мог бы стать знаменитым порнописцем. После всего этого я был настолько опустошен, что не смог продолжить. Я держал его в своих руках, прижимал к груди, терся о его губы и плечи своей щетиной, но больше не целовал их. Он понял, что я не помогу ему, поэтому сделал все сам. Я тогда удивился, что у него не так выглядит семя, как у меня. Я провел ладонью по дивану, там, куда это выпрыснулось. Мы пахли одинаково. И на вкус были похожи, хотя все, что я в жизни пробовал - это собственный вкус на губах своих женщин. В оргазме он невероятно красив. И не только лицом, все это тело светилось. Его улыбка потом была такой счастливой! И немножко извиняющейся. Он закурил две сигареты. Мы долго так сидели, смоля одну за одной, ничего не говоря. Только когда пачка закончилась и у нас осталась одна сигарета на двоих, и мы раскурили ее, он сказал:

- Ответ на твой вопрос "да".

- Какой вопрос?

- Люблю ли я тебя.

- Ах, этот.

- Прости меня.

- За что?

- Что соблазнил тебя.

- Ну, должны же мы хоть немного оправдать эти слухи. Чтобы тебе не пришлось больше лгать.

- Но мы же сами их распустили.

- Неужели? Ах, какие мы паршивцы! - мы смеялись. А потом Джерри принял единственное возможно решение. Он положил мне ладони на лицо, прощупал меня от макушки до пяток, потом взял мою ладонь, положил себе на грудь и сказал:

- Тебе пора, - и оттолкнул мою руку.

Я оделся. Он тоже. Я вышел из его квартиры не оглядываясь. Он закрыл за мной дверь. Когда я вышел на улицу, шел дождь. Он открыл окно. Я посмотрел наверх, на звук открывающейся рамы. Он был там, сидел на подоконнике.

- Когда ты уезжаешь? - крикнул я.

- Десятого, кажется.

- Я провожу тебя.

- Хорошо. Передай Тарни привет.

- Хорошо, - я помахал ему рукой. Он помахал мне в ответ.

Я проводил его в Америку. Это было здорово. Вся труппа "Олд Вик" укрепилась в мысли, что мы любовники. Я все отрицал, но при этом смеялся - ла-ла-ла, - поэтому мне никто не верил. Джереми улыбался, как только он умеет, идеальные зубы, тонкие чувственные губы, резкие носогубные складки. Когда он вернулся, его сердце успокоилось, мы остались лучшими друзьями, пусть немножко ближе знающими друг друга. Я никому никогда не рассказывал об этом. Возможно, я недостаточно точно передал свои чувства. Они намного глубже, намного сильнее, наши отношения намного сложнее. Мы больше никогда не занимались сексом, хотя он хотел бы этого. Если бы он был женщиной, я бы женился на нем, сделал бы детей и пошел дальше, как было со всеми моими женами. Но я только разбил его сердце, хоть он всегда и улыбался, когда я просил простить меня. То, что было - было нашим счастьем и нашей ошибкой. Кстати, знаешь у кого такие же складочки, когда он улыбается? У моего младшего сына. Он очень похож на Джерри.

Так что я ценю хорошую кухню, я ценю вкуснейшие блюда, я готов платить за лучшее вино. Но только сейчас я готов расплатиться за то, что когда-то снял пробу с Джереми Бретта. Возможно, я простужусь на его похоронах.

Эпилог

- Спасибо, мистер Стивенс, - Конви, наконец, перевел дух.

- Иногда можешь называть меня сэром Робертом. Это приятно. Я вижу, ты услышал несколько больше, чем рассчитывал из меня вытрясти.

- Я… Я потрясен.

- Уже жалеешь, что это не войдет в книгу?

- Это была бы разорвавшаяся бомба.

- Не думаю. Самым большим взрывом во всей этой истории были бы мои рассуждение о Ларри и Ноэле. Знаешь, сколько людей будет бороться за честь Ларри? Думаю, только Джоан Плоурайт не будет в их числе. Скорее, меня сожгут за клевету. Не думаю, что кто-то будет бороться за нашу честь с Джерри. Он-то, как всегда, махнет на мои россказни рукой.

- Я пока не знаю, что сказать. Я должен это переварить. Возможно, есть вещи, которые можно разместить в книге.

- Вот и чудненько. Я думаю, нам пора покинуть этот приют и отправиться обратно в мою тюрьму, где меня будут хорошенько пытать перед сном.

Он встал из-за стола, опираясь на тяжелую деревянную трость. Высокий грузный мужчина с выкрашенными в коричневый цвет волосами, корни которых давно показывали истинную седину, с перебинтованными ногами в мягких домашних туфлях, в старом вельветовом пиджаке. Новоиспеченный Рыцарь Ее Величества, собеседник Наследного Принца, любимец английской публики. Официанты открыли перед ним двери. Ежедневный спектакль закончился.

Конви, как обычно, оплатил неимоверной величины счет и выскочил на улицу, чтобы открыть рыцарю дверцу машины. По дороге в Дэнвилл Холл, дом для престарелых актеров, сэр Роберт насвистывал. Через два дня его жена возвращалась с курорта и должна была вызволить его из жестких рук медсестер и врачей этого заведения тюремного содержания повышенной комфортности. А через неделю ему предстояло вернуться в госпиталь для проверки недавно пересаженной печени.

В двадцати милях от Нортвуда, в Лондоне, на улице Клэфем Коммон Нортсайт апрельский дождь разбивал капли о юные листья деревьев. Джереми Бретт сидел на подоконнике и смотрел вниз. В такой дождь на улице никого. Он подставил сигарету под струйку, стекавшую с крыши, огонек зашипел и погас. Если жить осталось так мало, как говорят эти врачи, что стоит вспомнить, кому позвонить? Пальцы зажали следующую сигарету.

Питер Джереми Уильям Хаггинс скончался 12 сентября 1995 года. Сэр Роберт Грем Стивенс пережил его на два месяца и три дня. Они жили долго и иногда счастливо, и умерли почти в один день.