Название: Ночь третьего дня

Автор: Jean-Paul

Фандом: Виталий Вульф: Любовный круг

Герои: Виталий Вульф/OMС

Рейтинг: NC-17

Категории: RPS/почти флафф

Содержание: Один раз не сумеешь сдержать язык - целый год не сможешь уладить последствия. Герой - человек, и ничто человеческое ему не чуждо.

Предупреждение: Это фанфик, а не хроника реальных событий. Мартин Сью присутствует. Серьезная литература отметает теорию "мыслей героя", фикрайтеры ее приветствуют. Если вам претит мысль о сексе между мужчинами, одного из которых вы знаете с детства, не читайте. Тем более, что кроме имени и внешности ничего общего с героем фика у него, наверное, нет. Название фандома утверждено фандомным голосованием на diary.ru.

Посвящение: моему другу Sean, который хотел от меня секса.

Дисклаймер:

Я не владел ни тем, ни тем.

Безумие - моя вина.

В Париже лучшая балетная труппа в мире. Лучший кофе. Лучшие каштаны. Лучшие портные. Лучшие мужчины. Здесь никто не тычет пальцем тебе вслед - ты снова безымянный парень. Таких как ты здесь сотни тысяч - туристов, сносно болтающих по-французски; да и твоя любимая буква "р" - норма, а не повод для издевки.

Друзьям, у которых остановился, говоришь о сегодняшнем балете, о том, чтобы не беспокоились и не ждали; после спектакля провожаешь знакомых до метро - совсем ночь, чуть-чуть моросит, поэтому они бегут на последний поезд, как они говорят уже по-местному - "швабру", подбирающую последних пассажиров, и, расцеловав их на прощание, смотришь им вслед и вдруг отчего-то не помнишь здесь это или в Нью-Йорке надо внимательно читать табличку над кабиной машиниста, чтобы не уехать в предместья города. Конечно, здесь. Города мешаются: Центральный вокзал и вестибюль парижского метро волшебно превращаются один в другой; и газетный киоск должен быть не здесь, а через океан, но так же - за углом, там, где афишы. Разве можно после спектакля идти сразу домой? Нервы надо успокоить, и теперь можно туда, где грех и страсть.

Черные стены, вместо музыки ровный гул, деревянная стойка. Народу достаточно, чтобы был выбор. Два дня до отъезда, а значит, пора. Секс, наркотики, рок-н-ролл. Наркотики действуют с самого приезда - два чемодана забиты новыми шмотками, и голова не болит, что дома их вешать некуда. Главное - купить все, что приглянулось, а приглянулось многое - теплое и мягкое, с пуговицами вдоль воротника, и что-то строгое без шлевок под ремень: всякое, разное - синее, белое, серое, красное. Рок-н-ролл здесь давно не в почете, вместо него почему-то скачет на языке мотив Второго концерта. Ах, как он его играл когда-то.

Манерные, брутальные - каждой твари по паре. Это высшее наслаждение - любоваться любовью других. Но даже в месте, где каждый ищет и ждет, иногда теряешь надежду, что тебя выберут, что к тебе подойдут. Ожидание, сомнения, неуверенность, страх, провал, поклонение, ухаживание, жизнь в тени, выпытывание тайн. Когда-то, не раз и не два, безумие брало верх, и ты мчался на неизведанные окраины в компании смутно вспоминаемых мачо или вовсе забытых робких интеллигентов, с кем было легко болтать. Здесь можешь быть собой. Здесь свобода. Вереница воспоминаний уводит внутренний взор туда, где солнце выбеливает его челку, и ты вновь и вновь шутливо развязываешь тесемки его штанов, чтобы еще раз убедиться, что там все уже выросло как надо, хотя он тебе уже все показал и даже позволил потрогать. Вам обоим по пятнадцать, и это хороший санаторий. Он - примерный мальчик из Москвы, даже играет на скрипке, поэтому тебя с ним отпускают гулять надолго и далеко. И он смеется, отталкивая тебя, и ты даже сейчас счастлив тем вашим взаимным далеким счастьем. А парень, который плюхнулся рядом, спрашивает, сколько денег ты готов ему заплатить.

- Двойной джин и можно без тоника, - американский акцент у подошедшего к бармену слышен даже в короткой фразе. Ловишь сквозь сигаретный дым его профиль. Вполне мужественный шатен, хотя для тебя высок, джинсы очерчивают хорошие ноги, на нем добротный пиджак, а когда он мимолетно цепляет твой взгляд, сердце чуть-чуть сбивается - он очень похож на того, кто сегодня взлетал над сценой так, что спирало дыхание. Но это не он, в программке новое для тебя французское имя. У этого слишком неправильны черты лица, и ты думаешь, этого недостаточно, чтобы обратить на тебя внимание, слишком черны глаза, слишком много в них знакомого голода. Пускай и не слишком молод, но все равно вряд ли, вряд ли... Доллары на стойку, джин залпом. Американский оборотень в Париже. Проститутка исчезает, а рыжий требует повторить. Он похож на еврея. В два глотка осушает стакан. Если он посмотрит еще раз, то надо попробовать пригласить его. Пусть и неуклюже махнуть рукой. Пусть не обратит на это внимания - поищешь еще.

- Не говорю по-французски, - громко говорит он тебе.

- Я говорю по-английски, - удача, ты уже здесь? Дай свой хвост!

- Круто, - он усаживается рядом, расстегивая пиджак, и ты успеваешь заметить, как облегает его торс рубашка. Атлет. Американская мечта. - Охотишься?

- Да, - кажется, от этого прямого взгляда сразу вспыхивают щеки - недостаток, про который ты знаешь, и за который тебя называют "милым". - А ты?

- Отдыхаю, - он нагло тебя рассматривает, задерживает взгляд на расстегнутых двух верхних пуговицах рубашки.

- Давно в Париже?

- Еще неделя и можно улетать.

- Штаты?

- Да, Нью-Джерси, - он гордо улыбается и вдруг спрашивает. - На одну ночь ищешь или на час?

- На ночь, - щеки, наверное, уже багровые, а глаза горят лихорадкой. Этот молодец прищуривает глаза, чуть хмурит брови, чуть морщит нос, будто решая, хочет он или нет, но ты знаешь, что он уже все решил, и, если это не подвох, сейчас он лениво протянет "у тебя или у меня?", и будет кривовато улыбаться, как все герои классических вестернов, уверенных, что их нельзя не хотеть.

- Что у тебя в кармане? - он показывает на театральную программку, оттопыривающую изнутри пиджак.

- Я был сегодня в Опере, - говоришь ты, и слова летят сами по себе - что, какая постановка, который раз, кто танцевал, и как тебе это понравилось. Парню, видимо, все равно, что ты несешь: карие глаза оглядывают твои руки, лицо, глаза, рассматривают лысину, задерживаются на губах. Ты знаешь все свои недостатки, и ты нарочно невпопад улыбаешься как можно шире. Ловишь себя на мысли, что похож на одного из персонажей Теннеси, позволяющего себя рассмотреть. Вдруг тебя прерывают:

- Поэтому ты пришел сюда? Насмотрелся на балетных парней в обтягивающих трико? Может, ты еще и сталкер Нуриева? - рыжий смеется, и только сейчас становится видно, что у него длинные волосы, собранные в короткий конский хвост. Он замолкает и спрашивает совершенно серьезно:

- Любишь искусство?

- Обожаю, - ты дергаешь плечами манерно и кокетливо, совсем как героини истертых кинолент. А парень говорит, чуть склонив голову набок:

- Значит, нам по пути. У тебя или у меня?

- У тебя.

- Радуйся, что это недалеко, - во взгляде скользит что-то жесткое, но ты не замечаешь.

Это действительно близко. Ночь, улицы почти пусты, и он берет тебя за руку сразу за поворотом, и почему-то ты доверяешь этому большому американцу, имени которого не спросил. Два квартала к центру, и он останавливается у большой дубовой двери, ведущей во внутренний двор.

- У тебя квартира? - удивляешься ты.

- Да, - он возится с большой связкой ключей. - Так получилось. Друг уехал домой, а я удачно приехал.

Неспешно на четвертый этаж пешком, еще одна высоченная дверь, зеркала вдоль стены, холл больше, чем весь этаж твоего дома в Москве, но это иллюзия, конечно. Ты стоишь на пороге гостиной, не решив, стоит идти сюда или дальше по коридору, рука американца сжимает твое плечо. Нос шумно вдыхает воздух у твоей шеи.

- Вкусно пахнешь.

Первый поцелуй неудобен и ты сам поворачиваешься, пропускаешь руки под его пиджак. Тело удивительно крепкое. Не совсем неожиданно, но ты рад, что не прогадал.

- Тебе нужна ванная? - тихо спрашивает он. Этот вопрос всегда ставит в тупик - у них ванная это ванная или ванная с туалетом? Каждый раз надо уточнять, что имеется в виду, и на что намекает человек, о чем дальше пойдет речь и дело. - Я не хочу, чтобы ты смыл с себя этот запах.

- Тогда сейчас не нужна, - он целует тебя, когда ты еще улыбаешься, и сам улыбается в поцелуе. Это немного странно, потому что, соблазняя и увлекая так, как ты привык, то есть легко, но всегда с оглядкой, всегда со сложной подоплекой, всегда в ожидании удара, редко удается сразу расслабиться. Даже она делала это серьезно, никогда не улыбаясь, может быть после - чуть-чуть виновато, а ты смеялся, а она не понимала, что это от счастья. И, в любом случае, именно в таком случае, когда ничего еще не известно, поцелуй не рождает радость, а тут вдруг… Как когда-то давно, с тем, когда-то любимым, с кем была счастливая дружба протяженностью почти в пятнадцать лет. Но тебе нужен только секс, без имен, без любви, без обязательств, без риска дать повод для угрожающей успеху сплетне.

Он наклоняется вновь, говорит:

- Жаль, что я не танцую, иначе ты хотел бы меня как тех парней из Оперы, - и ты слегка ошарашен, потому что только что подумал о том сегодняшнем танцовщике, и все что можешь пролепетать это:

- Я хочу тебя и без танца.

Он тянет тебя по коридору налево. Там можно и снять пиджак, и сесть на кровать, и дать ему целовать твои руки и щеки, ах, эти предательские щеки, эти дрожащие вдруг пальцы, которые путаются в пуговицах и петлях, и борются "с непоспевающей за коленом тканью", и можно запрокидывать голову под жадными, но нежными губами, как та девушка, которая видела это в кино, но не знала, что должно быть дальше, а ты знал из спрятанной на верхней полке отцовского шкафа книги, где писали о боге и браке, о неведомом "соитии", и тогда не очень было понятно, как же надо "познать жену свою". Это потом придет желание быть узнанным, познанным, и самому познавать, и пусть гармонии нет, но так хочется, чтобы все это было хотя бы в эту ночь: вернуться к той плоти, что помнишь лучше, чем свою. "Бесплотна - плоть, ты, память - не бесплотна". И ни капельки не стыдно.

Лучше всего тебе удавались женские роли. Монологи, пародии, когда руки взлетают подобно рукам любимой балерины. Тогда он сказал, что это слишком порочно - понимать, что твои пальцы действительно красивы. Ты улыбнулся ему, выставив вперед резцы, и, прильнув ближе, совсем близко, спросил: - "А что еще во мне красиво?" Он облизнул губы и выдохнул: "Всё". И ты уже знал, что сейчас будет - давно желанный акт мужеложства в пустой квартире твоего уехавшего на гастроли друга, где ты поливаешь раз в два дня цветы, - а потом он уйдет, в смятении души и тела, и не сможет больше никогда с тобой говорить. Это потом, лет двадцать спустя, ты встретишь его на улице, и он будет долго обнимать тебя и хлопать по плечу, но в твоей душе ничего не шевельнется, ибо все отболит тогда, когда раз за разом он будет избегать твоего взгляда, день за днем переходить на другую сторону улицы, и, когда твоя мама будет спрашивать где же твой друг, ты будешь закрываться в ванной и плакать, ненавидя свои волосатые руки, выходить с опухшими глазами, а она будет делать вид, что ничего не замечает. Бедная мама! Но про трусость сказано верно, и можно ее сколь угодно оправдывать, но она делает любящим больно, а боль закаляет.

Сейчас, в полутьме, очень хорошо видно, что этому человеку за тридцать, предают морщины у глаз, что у него исправленные зубы, но не видно, что у нет веснушек. И истинного цвета волос не разглядеть. Он теперь действительно желанен, упиваешься крепостью и красотой его торса, и тебе кажется, что он тебя понимает. Ты хочешь быть слабым, хочешь быть защищенным, хочешь быть собой, и заботиться и быть заботливым. Они говорят о тени отца, пускай так, пусть назовут как хотят, но у твоего отца вообще не было никакой мускулатуры, не то, что у этого красавца, который расстегивает твою рубашку и сжимает твои обнаженные плечи.

- Ты ведь будешь снизу, я прав? - шепчет он. И снова ловит твои пальцы, твои губы; будто чувствует, где твои тайные эрогенные зоны и поднимает твои руки вверх, очерчивая подмышки, просчитывая ребра, прижимая ладони к твоей груди. И ты осторожно проводишь рукой по его животу, нащупываешь пряжку ремня, и чувствуешь, что чуть ниже ткань натянута до предела.

- Дай мне… - голос прерывается. Ты соскальзываешь на пол между его ног, и, глядя ему в глаза, широким плавным движением тянешь ремень на себя, ты знаешь, как это действует на мужчин, чик-чик - расстегиваешь пряжку, - эти движения развратны, и ты смотришь на него, закусив нижнюю губу, зная, как хорош собой в этот момент, что именно говорят сейчас твои глаза, и ему это тоже нравится, как и всем, он - такой же как все; что там пуговица, молния - ерунда. Эта идея фикс - оттянуть край ткани трусов и оценить. Пропорции прекрасны, ты счастливо вдыхаешь аромат мускуса, ерошишь носом короткую шерстку.

- Стой. С резинкой возьмешь?- он ловит тебя за скулы, отодвигает, но не направляет, скорее, не подпускает. Ты так вожделеешь, что не понимаешь, о чем он. - В рот с резинкой возьмешь? Без резинки не дам, - он сдавливает твое лицо чуть крепче и смотрит прямо в глаза.

- В-возьму, - и ты дрожишь, пока ждешь. - Я рад, что ты за безопасность.

- Я бы давно подцепил что-нибудь, если бы не был вооружен, - он и не шутит вовсе, а почему-то смешно. И ты улыбаешься, облизывая губы, прежде чем вкусить свой сегодняшний приз. Ты его заработал за этот год. Год бессонных ночей, год встреч и потерь, год невзаимности и упреков тех нелюбимых, кто вьется вокруг, въедаясь настырностью в жизнь, и этот год работы, работы, работы, когда ты - не ты, а если ты, то другой, не такой как сейчас - нежный и жаркий, податливый и взыскательный.

- Юджин, - ты поднимаешь глаза, хотя такое часто бывает - случайные любовники взывают к постоянным или к тем, о ком мечтают, - но нет, он гладит тебя щеке, по затылку. - Меня зовут Юджин.

Ты вынимаешь, сглатываешь, обрывая тягучую паутину слюны, и шепчешь:

- Виталий.

- Как?

- Виталий, - чуть громче и снова с ударением на последний слог и снова проглотив последний звук.

- Витали? Странные у вас, французов, имена, но мне нравится, - Юджин трет твои губы большим пальцем. - Я знаю, что тебе не очень вкусно, но делаешь ты это очень хорошо. Набрался у балетчиков-минетчиков? - он смеется. - Шучу. Можно еще чуть-чуть?

Ты киваешь и увлекаешь его за собой в водоворот круженья языка, дрожанья губ и поцелуев языческого бога.

-//-//-//-

Он делает так, как ты любишь без всякой подсказки; целует твои губы, плечи, грудь, гладит руками живот, заставляет тебя улыбаться и жмурится. Только однажды ты останавливаешь его - когда он слишком сильно сжимает соски. Он зализывает боль очень влажно, язык его чуть шершав. Он перемежает действия словами, иногда это слишком обычно, иногда же оригинально и тщеславие возвращается в твою душу.

И Давид не может быть прекрасней. Твое везение дает право считать тебя баловнем судьбы - столько хотеть именно такое молодое тело и совершенно случайно получить его; бицепсы, трицепсы, кажется, вот это - большая круглая мышца, а эта называется наружной косой - и чего только не хранит твоя память: всякую ерунду! Сейчас главное опустошить голову в иллюзии любви, заставив юношу дрожать и властвовать.

- Ты знаешь, какой ты красивый? - вдруг спрашивает американец, опираясь над тобой на руки.

- Нет. Я обычный, - врешь, врешь. Убираешь его длинные волосы назад, но они снова свешиваются и щекочут тебе шею.

- Нет, ты очень красивый. У тебя невероятные глаза и губы. Я всегда тащился от пухлых губ. А нос, - он проводит губами вдоль носа вверх, вниз. - Мммм… А животик! Тащусь от таких животиков.

У Юджина сильные ноги, мышцы развиты как у того танцора, ты внимательно разглядываешь его, когда он стаскивает с себя носки и скидывает покрывало с постели.

- Ты военный?

- Нет. Я бывший спортсмен. А ты актер?

- С чего ты взял?

- Просто показалось.

Ты любишь работать языком - и болтать, и вытворять чудеса, выписывая узоры на чужой коже. Короткая уздечка не влияет на способность доставлять удовольствие. Ноги - еще один твой фетиш. Ты целуешь, опускаясь ниже, колени, икры, лодыжки, пальцы ног - в них само совершенство.

Он не против дать поцеловать каждый палец своих точеных ног. Высокий социальный класс определяется по ухоженным ногтям, - да и что стоит его наряд?; и ступни мягкие, по ним недавно хорошенько прошлись пемзой. Ты обволакиваешь их влагой своего рта и, подняв глаза, видишь, как вновь наполняется кровью слегка опустившийся меч.

Ты стоишь на коленях, прижавшись к нему спиной, и хочешь опереться на локти и сильно толкнуться назад, чтобы было глубже и ощутимее, когда он просит тебя повернуться к нему лицом.

- Я не люблю по-собачьи, - шепчет он тебе в самое ухо. Ты любишь, но сейчас это не имеет значения - на этого хочется смотреть, когда он тобой обладает. "Глаза - двойным костром полночным!" - Марина о Казанове. Глаза действительно заражены страстью, он неловко улыбается, раскатывая новый презерватив, но потом его член так ловко протискивается в тебя, что ты не чувствуешь боли, только чуть холодеют губы, будто он передавливает какую-то важную артерию, и неудобно ногам, но это до тех пор, пока он не просит тебя обвить ими его поясницу. Все по-желанному страстно, только иногда Юджин отвлекается, придерживая пальцами презерватив.

В какой-то момент он выходит и рывком устремляется вниз, чтобы прижать щекой твой член. Он бормочет про маленькие члены, про то, как это круто, как они чувствительны к ласкам, и это ведь правда; и целует, но не открывает рта, просто трется, подводя к оргазму - ах, эта небритость, - но не доводя до него на пару шагов. Возвращаясь, он целует тебя в губы, зацепляя твои зубы, и спрашивает:

- Все нормально?

- Восхитительно, - ты тянешь его на себя, рукой помогаешь вставить, и снова будто оказываешься в лодке, где тебя качает на приятно холодящих разгоряченное тело волнах любовного приключения. Как там написал Антон Палыч о той случайной японке?.. Сейчас не помнишь. Если будет немного быстрее, то будет вообще хорошо. Он прижимает тебя к себе, когда ты, как обычно, скуля, словно щенок, орошаешь его, целует в губы и, придавив своим телом, совершает последний рывок. Это же почти одновременно!

-//-//-//-

Утро жжет солнечным лучом по щеке. Белая спальня, большие часы - всего девять. Ты осторожно поворачиваешься, но рядом никого нет, хотя под утро ты прижимался к горячему телу какого-то случайно подхваченного в гей-клубе американского атлета и, словно ребенок, нежился в ласке сонных объятий. До этого бархатный баритон шептал тебе не стоившие ни гроша слова о твоей красоте, а твой собственный голос был бессилен от этой несправедливости - ты не мог говорить то же, что слышал, в ответ. Повторять слово в слово только что сказанное было бы очень глупо, этот парень совсем не дурак, ты чувствуешь в нем родственную душу. И ты молчал и делал вид, что уже почти спишь, а самому очень хотелось поверить в то, что ты во вкусе этого красавца, и поэтому у него на тебя стоит и второй раз, и третий, но это же просто молодость - как оно там бывает в молодости? - когда все новое кажется забавным и интересным, и требующим поклонения.

Надо вставать, одеваться, уходить навсегда. Кровать, шпалера, вазы, стулья - все подмечаешь с живым интересом: когда еще доведется побывать в обычном доме, где нет ни роскоши, ни бедности. Это квартира чужого человека, о нем она ничего не скажет. С ним было хорошо, и даже появляется безумная мысль встретиться еще раз, повторить. Но это Париж, здесь надо быть легкомысленным, а не тянуться к тому, кто скоро уедет на другой конец света, как и ты через день.

Кофе всегда пахнет одинаково, если это хороший кофе. Запах был знакомый: тот самый, который ты вдыхал каждое утро в кафе на соседней от дома, где жил, улочке. Кухня - самая традиционная для европейского дома, с висящими вдоль стены сковородами, сама простота и удобство. Юджин стоит у окна, белый махровый халат с широким поясом, волосы распущены, в руке телефон, он слушает собеседника и недовольно барабанит пальцами по подоконнику.

- Нет, это меня вообще никак не устраивает. Или завтра я танцую или еду домой. - Ты любуешься его фигурой, отмечаешь, что волосы скорее медь, чем каштан, и что он уже поставил на стол две полные ароматные чашки. И ты не сразу замечаешь, что он говорит по-русски без всякого акцента. Юджин? Разве вчера танцевал не Эжен Ришарди? В программке должна быть его фотография? Но он не похож или просто твой разум туманит влечение, а работа гримера так искусна, что актера не узнаешь в обычной жизни. Теряешь хватку при избытке спермы?

Юджин сует трубку в карман, разговор окончен и был неприятен, тяжел. Попробуешь его отвлечь, просто так, эта идея навскидку. Вдруг ты прав? Облокачиваешься на дверной косяк, вынимаешь из внутреннего кармана пиджака театральную брошюрку, но не открываешь, а скрещиваешь руки на груди, пряча ее подмышкой:

- Твоя фамилия Ришарди? - Он поворачивается, садится на подоконник, глаза пожар и жесткий мрак, и держит паузу. Потом наклоняет голову, выглядывает программку, знакомо поднимает брови, ухмыляется:

- В Париже да. А твоя здесь по-прежнему Вульф?

Улыбка, ее отблеск, резцы наружу, да видны гланды - вы смеетесь все громче и громче. Буклет летит на пол, отброшенный на пол пиджак сливается с халатом. Жизнь сама по себе - странная пьеса, она часто сбивается на фарс, где сложно затеряться двум главным героям.